Lade Inhalt...

Субъект в новейшей русскоязычной поэзии – теория и практика

von Henrieke Stahl (Band-Herausgeber:in) Ekaterina Evgrashkina (Band-Herausgeber:in)
©2018 Sammelband 448 Seiten
Open Access

Zusammenfassung

В новейшей русскоязычной поэзии субъект снова стал актуальным, проявляя себя как одну из наиболее продуктивных и новаторски реализуемых категорий. Характерны формы субъекта лишь едва намеченного, либо непрерывно меняющегося, как Протей, либо выстраивающего себя заново под влиянием мгновения или ситуации. Общие парадигмы этих форм можно назвать «транссубъектностью», «метасубъектностью» и «сверхсубъектностью». Книга призвана дать толчок обновлению теории и методологии изучения субъектности в поэзии. Взаимодействие литературоведческой практики с лингвистическими, когнитивными теориями, с новейшей западной теорией лирики, а также с философскими концепциями делает возможным многосторонний подход к сложным феноменам современной русскоязычной поэзии.

Inhaltsverzeichnis

  • покрытие
  • заглавие
  • авторское право
  • о редакторах
  • о книге
  • Эту книгу можно цитировать
  • Содержание
  • Субъект в новейшей русскоязычной поэзии – теория и практика (Хенрике Шталь / Екатерина Евграшкина (Трир))
  • К теории и типологии поэтического субъекта
  • Многоипостасная модель поэтического субъекта (Хенрике Шталь (Трир))
  • О проблеме фиктивности лирического субъекта (на материале стихотворений Е. Шварц, О. Седаковой, П. Барсковой и С. Кековой) (Виллем Г. Вестстейн (Амстердам))
  • Два значения понятия «лирический герой» и их роль для построения современной теории лирического субъекта (Владимир Новиков (Москва))
  • Трансформация субъектности (Сергей Бирюков (Галле))
  • Анализ многоязычия поэтического текста как метод реконструкции субъекта (Наталия Азарова (Москва))
  • К проблеме «номадического субъекта» в современной поэзии (Наталья Фатеева (Москва))
  • Субъект и субъективация в новейшей русской поэзии: подступы к типологии (Евгения Суслова (Москва))
  • Отчужденный субъект в русской поэзии 2000-х гг. (Ольга Соколова (Москва))
  • Дейксис как присутствие субъекта в поэтическом тексте: теоретические подходы (Владимир Фещенко (Москва))
  • Игры с перспективой и «полагание» субъекта: о дейксисе поэтического текста (Екатерина Евграшкина (Трир))
  • «Субъект» современной поэзии как прагматическая переменная (Ольга Северская (Москва))
  • Субъект и объект в современной поэзии (Людмила Зубова (Санкт-Петербург))
  • Субъект в новейшей русской поэзии
  • Поэтическая форма как фактор идентичности. Сравнительный обзор русской лирики XX века (Роберт Ходель (Гамбург))
  • Соотношение лирического субъекта и типа стиха в «вариативном» творчестве Сергея Завьялова и Максима Амелина (Юрий Орлицкий (Москва))
  • Современные поэты-«не-поэты»: от позиции и текста к субъектности (Федор Двинятин (Санкт-Петербург))
  • Лирическое «мы» в творчестве Виктора Кривулина 1990-х гг. (анализ на примере книги стихов «Концерт по заявкам») (Марко Саббатини (Пиза))
  • Сопричастная субъективность в современной русской «непрозрачной» поэзии (Галина Заломкина (Самара))
  • Коммуникативные лирические отношения и способы выражения субъекта в поэзии Елены Зейферт (на материале сборника «Веснег») (Александра Третьякова (Трир))
  • Формы субъектности в современной украинской гражданской поэзии (Анна Гаврилюк (Трир))
  • Субъект лирический или публицистический? (от чьего имени говорит новая социальная поэзия) (Ольга Северская (Москва))
  • Радикальная индивидуализация опыта: субъект в поэзии А.Драгомощенко и А.Сен-Сенькова (Александр Уланов (Самара))
  • Субъект в онейрических текстах Ольги Седаковой и Елены Шварц (сравнительный анализ) (Катина Бахарова (Трир))
  • Лирический субъект в поэзии минимализма (Валерий Гречко (Токио))
  • Возвращение «мерцающего» субъекта: московский концептуализм и поэзия 2000‒2010-х годов (Кирилл Корчагин (Москва))
  • «Цитатный» субъект: неоакмеизм, концептуализм, пост-концептуализм (Марк Липовецкий (Боулдер))
  • Ready-made как опыт реконструкции лирического субъекта (Александр Житенев (Воронеж))
  • Особенности конструирования субъекта в «поэзии вычеркиваний» (Михаил Мартынов (Москва))

Хенрике Шталь / Екатерина Евграшкина (Трир)

Субъект в новейшей русскоязычной поэзии – теория и практика

В настоящий сборник вошли статьи по итогам двух международных конференций: «Основы: теория лирического субъекта в контексте новейшей поэзии» (2-6 ноября 2015 г., Трирский университет) и «Типы субъекта и способы его репрезентации в новейшей поэзии (1990–2015 гг.)» (11-13 июля 2016 г., Институт языкознания и Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН).1 В конференциях приняли участие более 50 лингвистов и литературоведов из России, Германии, Италии, Нидерландов, Японии и США. Конференции были проведены в рамках трехлетнего немецко-российского проекта «Типология субъекта в русской поэзии 1990–2010-х гг.» (с 2015 по 2018 гг.),2 осуществленного при поддержке Немецкого научно-исследовательского сообщества (DFG) и Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ). Большинство участников проекта сотрудничают с кафедрой славистики Трирского университета уже с 2010 г., а на сегодняшний день входят в коллегию Центра продвинутых исследований «Русскоязычная поэзия в транзите» при Трирском университете3, также финансируемого ННИС (DFG). Отдельные статьи данного сборника написаны при поддержке этого Центра.

О положении современной русской поэзии

После крушения Советского союза и основания Российской Федерации русская литература прошла этап бурного развития, как в количественном, так и качественном отношениях, что позволяет говорить о ее новом расцвете в 1990 гг. Возникло множество различных художественных форм во всех литературных жанрах, характерной стала трансформация самих границ и функций родов литературы. Изменения в литературном пространстве, обусловленные, с одной стороны, социальными и экономическими ← 1 | 2 последствиями, а с другой – новыми общественно-политическими задачами 2000-х гг., связанными с расширением возможностей благодаря развитию новых медийных средств и дигитализации всех сфер жизни, требуют пересмотра существующего теоретического и методологического инструментария гуманитарных наук, и в частности – филологии4. Поле литературы было подвержено сильным изменениям: вместо государственных литературных организаций образовалась литературная сцена с установкой, с одной стороны, на внутрилитературные, а с другой – на рыночные факторы, что привело к созданию новых функциональных связей литературы с обществом5, которые продолжали развиваться и трансформироваться с новой силой начиная с рубежа нового тысячелетия, как показывает, например, возникновение в поэзии эстетических дискурсивных стратегий в целях политической партиципации6.

В степени своего расцвета поэтические жанры не уступают эпическим, легче адаптирующимся к экономическим принципам новой эпохи, несмотря ни на финансовые проблемы, ни на общеотмеченную потерю «широкого» (массового) читателя7. За последние восемнадцать лет поэзия вышла из ниши и все более уверенно находит свой путь к молодому поколению и даже неинтеллектуальным слоям общества. Количество поэтов-непрофессионалов исчисляется тысячами; сайты поэзии и поэтри-слэмы, как и весь литературный ландшафт с широким спектром поэтических мероприятий, таких как чтения, конкурсы, фестивали, а также различные возможности для свободной, бесплатной или дешевой публикации в печатной или дигитальной формах образуют платформы, в том числе и независимые от столичных центров поэзии, в качестве которых все еще выступают, как и раньше, Москва и Санкт-Петербург.8 Ввиду этого развития российская литературная сцена создала стратегии профилирования и канонизации, которые при помощи рейтингов, присуждений премий, отбора публикаций важными литературными инстанциями, а также активной литературной ← 2 | 3 критикой и научными исследованиями влияют на позиционирование автора в литературном пространстве, что в целом характерно и для поэзии. Селективным стратегиям противостоят мероприятия по культивированию широкого литературного многообразия, нацеленные, насколько это возможно, на отказ от нормативных критериев отбора. Неслучайно в связи с этим в русской литературной практике последних лет важна дискуссия о литературном каноне и теории поля, ставшая значимым предметом рефлексии в отечественной и зарубежной русистике. Другими актуальными темами дискуссий в русистике и славистике являются различные подходы к методологии истории литературы, нацеленные на развитие адекватных методов описания специфики литературного процесса с 1930 г. и его влияния на литературную ситуацию со времен Перестройки и по сегодняшний день. При этом проявляется тенденция к дифференцированному рассмотрению истории литературы по родам, что обусловлено высокой степенью ее сложности.9

В общей истории современной литературы (со середины 1980-х гг.) поэзии – по примеру более ранних эпох – изначально была отведена маргинальная позиция: по сравнению с другими родами она в значительно меньшей степени принимается во внимание, и особенно это касается современной поэзии, говорить о которой часто предоставляется исключительно литературной критике. Русское литературоведение посвящает себя изучению современной поэзии в лице лишь немногих исследователей – несмотря на то, что на сегодняшний день она достигла такого уровня развития, который по части широты и многообразия поэтического спектра по сравнению с предыдущими эпохами истории русской литературы может быть охарактеризован как уникальный и беспрецедентный.10 В самой России поэзией занимаются прежде всего лингвисты. Это объясняется тем, что для современной русской поэзии характерна сверхсложная и многосторонняя работа с языком и многоязычием, а в русской лингвистике сохранилась живая традиция изучения поэзии и современной литературы в духе формализма и структурализма. В других странах также найдется сравнительно немного филологов, занимающихся русской современной поэзией, однако они, в отличие от российских исследователей, в основном литературоведы.

Принимая во внимание спектр упомянутых выше проблем и лакун, новейшие исследования ориентируются на историю литературы, обусловленную спецификой конкретного литературного рода и одновременно направленную ← 3 | 4 на поиск трансжанровых перспектив исследования в теории и литературоведческой практике. В последние восемь лет сложилось поле исследования современной поэзии, принимающее во внимание как предшествующую историю литературы советского времени и Перестройки, так и другие роды литературы. Мы непосредственно участвовали в формировании этого поля исследования, организовав в 2010 и 2013 гг. две конференции, финансируемые ННИС,11 благодаря которым возникло международное научное сообщество по изучению современной поэзии, включившее также германистов и, в последнее время, специалистов по другим литературам. На этом сотрудничестве базируется и составляющий основу данной книги проект о типологии субъекта, реализуемый кафедрой славистики Трирского университета вместе с Институтом языкознания РАН и его Центром лингвистических исследований мировой поэзии. В настоящее время совместная работа сосредоточена в Центре исследований «Русскоязычная поэзия в транзите», финансируемом ННИС и поставившем себе целью развитие систематического подхода к описанию современной поэзии путем сравнительного анализа различных литератур Европы, Азии и Америки.12

Современная русская литература в целом и поэзия в частности характеризуются высокой степенью сложности и разнородности. В 1990-е гг. авторы и читатели как бы параллельно жили в пространстве частично изолированных, частично пересекающихся, но в основном конфликтующих «литератур». Этот раскол демонстрирует дальнейшее развитие литературной ситуации советского времени, когда возникли две параллельные и лишь точечно соприкасающиеся друг с другом «истории» русской литературы с 1930 г.: официальная vs. неофициальная / неподцензурная литература.13 Обе эти «литературы» располагали собственным пантеоном классиков, характерным жанровым спектром, алгоритмом взаимодействия с другими литературами и т.д. С Перестройкой на российскую литературную сцену вышла и литература русского зарубежья, т.е. эмигрантская литература; также усилилось внимание и к литературе других стран ‒ в особенности Европы, Азии и Америки. На рубеже тысячелетий заявили о себе влияние на поэзию новых медиа, а также все более ощутимая на сегодняшний день транскультурная14 ее ориентация. ← 4 | 5

В 1990-е гг. и на рубеже веков отдельные «истории» литературы обнаруживали тесную связь с проблемой поколений; сегодня данная проблема постепенно утрачивает свою актуальность, поскольку молодые авторы одновременно могут примыкать к различным более ранним традициям, так что многообразие стилей письма примерно с рубежа веков можно охарактеризовать скорее посредством концепта «одновременность неодновременного», нежели посредством констатации поколенческого и социального расслоения.15 Существуют единичные и находящиеся в постоянной трансформации стили письма, которые способствуют рассмотрению литературных групп как в первую очередь социального феномена вне связи с эстетикой.16 Такая ситуация значительно затрудняет обзор поэзии с начала 1990-х гг.17

Помимо этого, исследование стоит перед той проблемой, что для обзора недостаточно имеющихся на данный момент фундаментальных работ по отдельным авторским поэтикам, в то время как отдельным анализам не хватает контекстуализации и выявления более глубоких взаимосвязей. По сравнению с филологическими дисциплинами по другим языкам и литературам русистика обнаруживает и относительно явный дефицит развития теории и методологии, что касается прежде всего концептов лирики и поэзии.

Целью работ, составляющих данный сборник, является изучение освещенного выше круга проблем путем фокусированного обзора эстетического многообразия поэтического поля. Поскольку при актуальной литературной ситуации невозможно использовать в качестве упорядочивающего принципа для организации исследования границы между так называемыми группами и течениями, предлагается осуществить более глубокий анализ ← 5 | 6 отдельных репрезентативных произведений посредством некой общей и наиболее показательной для сравнения категории. В ходе обеих упомянутых конференций 2010 и 2013 гг. была доказана целесообразность типологического подхода, поднимающего вопрос об эстетических парадигмах по ту сторону социолитературного поля.18 Чтобы достичь наиболее высокой степени сопоставимости, в данном сборнике было решено сфокусировать внимание на одной избранной категории, с помощью которой могла бы быть разработана типология форм ее проявления. Такой показательной категорией был избран «субъект», поскольку, являясь фундаментальным понятием, он позволяет исследовать общее поле современной поэзии и функциональность ее отношения к миру и обществу, снова ставшую особо значимой начиная с рубежа веков.

О лирике и поэзии

«Лирика» относится к ряду тех проблематичных понятий, определение которых является непреходящей задачей теории литературы. Множатся попытки уклониться от «минимального определения» („Minimaldefinition“) лирики как «монологической речи в стихах» („Einzelrede in Versen“)19, которое, безусловно, мало подходит для современной поэзии. Обусловленным «спектрами признаков» („Merkmalsbündeln“), расплывчатым, но при этом принимающим во внимание специфику культур и эпох абстрактным моделям20 противостоят трансисторические и акультурные подходы, определяющие лирику как перформативную фикцию и «трансисторический» концепт в рамках учения о прототипах21 или как саморефлексивный языковой конструкт в рамках «метатеории» („Display sprachlicher Medialität“ [дисплей языковой медиальности], „Katalysator ästhetischer Evidenz“ [катализатор эстетической очевидности])22, либо же в качестве анахронизма возводящие ее к магическим практикам23. Однако современная лирика породила формы, которые невозможно охватить ни с помощью некоего абстрактного «спектра признаков» из более ранних эпох, ни посредством соотнесения с неким (кажущимся) трансисторическим прототипом. Нередко такие тексты, как, например, лишенные субъекта или говорящего коллажи из обрывков речи и цитат, тексты без характерных для лирики формальных элементов (от рифмы до маркированных стилевых средств) и тем не менее названные ← 6 | 7 «стихотворениями», тексты, нивелирующие границы с другими классическими родами литературы, и т.д., тем не менее предъявляются автором как безусловно лирические или поэтические. Определения лирики и лирического субъекта, характерные для более ранних эпох, таким образом, не могут быть безоговорочно перенесены на тексты XX и тем более XXI веков.

Подход, принимающий во внимание взаимодействие авторского (само)определения и рецепции репродуцируемой либо же трансформированной нормы24 со стороны автора и читателей, напротив, способствует адекватному восприятию транзиторных форм современной поэзии. Он позволяет описать формы, функции и процессы, не исключая заранее некоторого множества текстов на аксиологическом основании. В связи с этим настоящий сборник подводит к более широкому пониманию лирики, а в статьях предпочитается говорить о «поэзии» (текстах в стиховой форме) или более обобщенно о «поэтических текстах». Соглашаясь с П. Хюном и Ю. Шёнертом25, мы исходим из предположения, что роды литературы представляют собой исторически сложившиеся и культурно обусловленные формы, изменения признаков и функций которых можно описать, не предполагая некоего трансисторического или метатеоретического концепта. Все тексты названного периода времени, маркированные – за счет места публикации, авторского определения или других сигналов для рецепции – как лирические или поэтические, служат, таким образом, объектом нашего исследования. Интересующий нас временной период охватывает поэзию с 1991 года, причем неотъемлемую часть исследования составляет ретроспективное обращение к предшествующей истории поэзии. Этот год следует понимать как приблизительное обозначение рубежа, который обусловлен исторической вехой развала СССР и принятием Конституции Российской Федерации.

Субъект в поэзии

Как в абстрактных моделях, так и в функциональных и эссенциалистских подходах с начала осмысления понятия рода лирический субъект рассматривается в качестве основополагающего или даже важнейшего конститутивного элемента. П. Хюн и Ю. Шёнерт26 указывают на то, что конвенциональное утверждение о стихотворении как «медиуме для само-артикуляции и само-конструировании говорящего» восходит уже к античности. Во времена усиленной рефлексии категории литературных родов – особенно в эпоху Ренессанса, а также в XVIII и раннем XIX веках – подчеркивалась неразрывная связь лирики с субъектом, как, например, у Гердера ← 7 | 8 (лирика как выражение чувств) или у Гегеля, оказавшего наибольшее влияние на дальнейшее восприятие лирики как поэтической формы выражения субъективного.27 Гегелевское определение «лирического»28 вновь и вновь «возвращается» в разнообразных вариантах – прежде всего в немецко- и русскоязычных пространствах. В XX веке сами поэты, как, например, Готфрид Бенн в своей влиятельной марбургской речи «Проблемы лирики» (1951) или Осип Мандельштам в эссе «О собеседнике» (1913), имевшем особое значение для Пауля Целана, пытались ставить и решать вопросы об отношениях авторства и лирического Я, поэтического языка и субъективной автономии, о соотношении с реальностью и о поэтическом «разрушении действительности» („Wirklichkeitszertrümmerung“, G. Benn). После того как в модернизме (как известно, в качестве признаков этой эпохи Гуго Фридрих29 назвал деперсонализацию и дегуманизацию), а затем и с большей уверенностью в постмодернизме была констатирована «смерть» субъекта или, по крайней мере, его «исчезновение»30, многие авторы, особенно после 2000 г., снова задаются вопросом о категории «лирического Я» в современной поэзии. Субъект и субъективность, несмотря на приписываемую им анахроничность, в современной поэзии вновь становятся актуальными. В новейшей же теории лирики, напротив, проявляется тенденция к рассматриванию не только субъективности, но и самого субъекта как категорий, не являющихся определяющими с точки зрения литературных родов, и поэтому их больше не трактуют в рамках теорий лирики, в связи с чем замедляется и развитие методики исследования субъектных форм в поэзии.

Теория лирики XX века породила многочисленные модели определения субъекта, вследствие чего, соответственно, сложилась разнородная и многозначная терминология.31 Основной термин – «лирическое Я» – в 1910 г. был предложен Маргарете Зусман, в 1916 г. введен Оскаром Вальцелем в теоретический дискурс (хотя первое свидетельство относится уже к 1894 г.) и благодаря этой рецепции нашел свое широкое распространение во всем мире32 (включая Россию, см. статью В. Новикова в данном сборнике). Изначально термин был призван различать «эмпирического» автора и манифестируемую в тексте инстанцию Я, которая выступает в текстопорождающей функции и тем самым располагает к идентификации с самим автором33. «Лирическое Я», которому таким образом приписывались противо ← 8 | 9 речивые значения, так что Вальтер Килли34 уже в 1972 г. подчеркивал непригодность этого термина и рекомендовал отказаться от его употребления, по этой причине и на сегодняшний день не находит своего широкого применения в исследованиях по германистике. Также и в более позднее время неоднократно указывалось35 на терминологическую неоднозначность понятия «лирическое Я», в основе которой лежали различные способы его концептуализации.

С проблематизацией «лирического Я» появляются альтернативные понятия, которые, однако, остаются тесно связанными с определенными теориями и поэтому не находят широкого распространения. Эти понятия частично не покрывают значения, которые ранее отводились так называемому лирическому Я. Примеры таких новых терминов – «лирический субъект» („lyrisches Subjekt“; Stierle 1979), «поэтическое Я» („poetisches Ich“; Charpa 1985), «Я» („das Ich“; Burdorf 1997), «„носитель“ лирического голоса» („‚Träger‘ der lyrischen Stimme“; Lüders 1965), «эксплицитная / имплицитная субъективность» („explizite / implizite Subjektivität“; Müller 2004), «композиционный субъект», «субъект выражения / высказывания» („Kompositionssubjekt“, „Äußerungssubjekt“; Hühn 199536) или просто говорящий и адресант (Sprecher und Adressant). Сюда же относятся и другие понятия, обозначающие инстанции более высокого уровня: «самость» („Selbst“; Peper 1998), «текстовый субъект» („Textsubjekt“ как параллель к «абстрактному автору» коммуникативной модели в нарратологии37), «имплицированный / подразумеваемый субъект» или «субъективность перспективы» („impliziertes Subjekt“38 oder „Subjektivität der Perspektive“; Burdorf 1997) и т.д. В других странах формировались аналогичные, а также иные понятия.

В России терминология, как и теория лирики, в значительной степени оставались обозримыми. Понятийный ряд традиционно составляют «лирический субъект», «лирическое Я» с его ипостасями – «эмпирическим» и «поэтическим Я»39, а также «лирический» и «ролевой» «герой» и абстрактные инстанции «авторское сознание» и «образ автора / поэта»; лишь в недавнее время, вследствие рецепции европейских теорий лирики, терминология значительно расширилась. В русской филологии в основном представ ← 9 | 10 лены отдельные исследования о лирическом Я, субъекте или лирическом либо ролевом герое в поэтических произведениях различных признанных и преимущественно старых, нежели новых, классиков – притом чаще всего это диссертации40 (публикуемые в большинстве случаев лишь в виде авторефератов). Исследования по субъекту в современной поэзии в первую очередь направлены на авторов, чья поэтика оказалась под влиянием русского концептуализма, либо которые в 2010-х гг. представляют быстро набирающую в весе политическую поэзию41. Работы по субъекту можно также найти и среди русских лингвистических исследований современной поэзии.42

Ввиду большого числа различных теорий и терминологических систем, принятых в мировом научном сообществе, в предложенной книге не представляется возможным дать точные нормативные определения указанным терминам. Однако внимание, безусловно, уделяется тому, чтобы использование терминов было осознанным, причем в качестве ведущих критериев выступают, с одной стороны, ссылка на выбранную теоретическую модель и соответствующие методологические подходы, а с другой – их обоснованная адекватность феномену. Понятие «субъект» было выбрано в качестве общего для всего сборника, при этом оно, по аналогии с понятием «лирика», понимается широко и не определяется сугубо с позиции философии и теории познания, психологии и нейрофизиологии или теории поэзии и литературы, что позволяет внести в исследование множество понятий, закрепленных за определенными теориями, так что в равной степени могут быть изучены как конкретные формы, например, Я в стихотворении, выступающее в роли явного или скрытого говорящего, так и абстрактные концепты субъектности. Мы исходим из предположения о том, что для анализа современной поэзии c присущим ей разнообразием форм организации субъектного начала требуется и соответствующий, как можно более диверсифицированный, инструментарий, который еще требует своего дальнейшего развития.

Во многих исследованиях дается обзор авторитетным теориям лирического субъекта / Я, а также предпринимаются попытки типологизации их моделей (Borkowski / Winko 2011).43 При этом проявляется тенденция к возрастающей абстрактности типологий, которые обязаны, соответственно, предшествующим им подходам: к примеру, В. Мюллер суммирует 8 подходов (Müller 1979), М. Мартинез – 6 (Martínez 2002), а С. Шварц – только 3 (Schwarz 2007). З. Шидермайр (Schiedermair 2004) предлагает ← 10 | 11 лингвистическую типологизацию, которая позволяет свести разнообразие моделей к основополагающей проблеме – восприятию языка. Исходя из этой идеи, мы предлагаем следующую категоризацию различных теорий: в том случае, если язык прежде всего понимается через отношения референции (I), антагонистичные линии теории о гипостазированном субъекте (Ia) и его отрицании (Ib) – в первую очередь в постструктуралистских и постмодернистских подходах – могут рассматриваться как оборотные стороны одной медали.44 Обе линии исходят из одного объекта референции – будь то онтическое или семантическое понимание / определение. При этом нормативно-мировоззренческие положения о природе субъекта (Я) в теории литературы интерполируются и проецируются на лирику. Принципиально иной тип образуют функциональные подходы (II), перенимающие и в некоторых случаях комбинирующие лингвопрагматические теории (IIa) или коммуникативные и рецептивные модели (IIb). Теория субъекта – одна из тех областей, в которых весомый вклад внесло языкознание, как русское, так и германское.

Модели типа Ia сосредотачиваются на статусе субъекта, чья идентичность, близость или удаленность от образа реального автора рассматриваются по-разному. После 1970 г. преобладают подходы, утверждающие разницу между автором и лирическим Я. Сюда можно отнести и советские исследования45. Возникшая путем элиминации авторского Я «лакуна» лирического Я / субъекта заполняется различными теоретическими конструктами в функции нового объекта референции. Это ведет к дифференциации различных инстанций и уровней Я / субъекта, охватывающих как конкретные формы, так и абстрактные концепты: например, определение лирического Я в теории познания как «единства трансцендентной структуры представления» („Einheit der transzendentalen Vorstellungsstruktur“46) или как „signature“47 – индивидуально-характерной формы выражения, в которой должен отражаться реальный автор.48 Независимо от языкового выражения «Я» либо замещающих его форм, эти подходы позволяют извлечь субъективность как матрицу текста из его формы (как центр восприятия / перспективации и продуктивную эстетическую форму). Возвращение эссенциализма можно наблюдать у А. Брема, рассматривающего лирику как уникальное и неподдающееся типологизации «выражение констелляции субъекта и мира» („Ausdruck der Konstellation von Subjekt und Welt“49). ← 11 | 12

В процессе постструктуралистской семиотизации, отождествившей мир и текст, субъект уступил место субъективности как целенаправленно фиктивному конструкту (Ib), который с позиции философии языка или психоанализа был объявлен риторико-языковой структурой50, продуктом языка и неосознаваемых процессов. В то же время началось освоение постмодернистских теорий субъекта в теории литературы. Важными мерилами стали отрицание автономного и субстанционального субъекта и допущение лишь некоего воображаемого единства в действительности разнородного и децентрированного множества (Лакан, Кристева). Идеи французского постструктурализма и постмодернизма нашли свое распространение в России в 1990-е гг., хотя некоторые независимые идейные параллели, сложившиеся, однако, в иных условиях, можно усматривать уже в русском концептуализме51.

В известной степени антагонистичными по отношению к типам Ia / b выступают функциональные подходы (II), которые не наделяют идею / концепт субъекта определенным содержанием и от вопроса о «сущности лирического Я» переходят к анализу «употребления языковых средств»52 и прочих специфически эстетических приемов. Подходы (IIa) ориентируются на лингвистику и анализируют в стихотворении главным образом структуру высказываний. Так, употребление личных местоимений вслед за Оскаром Вальцелем исследует Вольфганг Локеман (Lockemann 1973), а позже – Дитер Бурдорф53; тот же предмет исследования актуален и в русской лингвистике.54 Другие подходы на лингвистической основе разрабатывают гипотезу о том, что субъектность может формироваться в тексте независимо от использования личных местоимений: например, в своей недавней работе Клаус Хэмпфер55 распознает «прототипическую структуру лирического высказывания» („prototypische Struktur lyrischer Äußerung“) в «пер-формативной фикции» („Performativitätsfunktion“), т.е. в синхронности фиктивного, воображаемого речевого акта и самой оговоренной ситуации.56 Каспар Шпиннер (Spinner 1975) сводит вместе функциональную прагматику, позволяющую определить лирическое Я как «пустой дейксис» („Leerdeixis“), и положения рецептивной эстетики (Iser) о «пустом месте» („Leerstelle“). Лирическое Я понимается как функция в рецептивном процессе. Сюда же относится и теория З. Шидермайр57, которая различает субъект ← 12 | 13 речевого акта и субъект, чье восприятие и опыт составляют содержание высказывания. Так она образует точку пересечения со второй функциональной линией, которая дифференцирует функциональные уровни субъекта в тексте и объединяет подходы, примыкающие к теории коммуникации и ее адаптации в нарратологии (IIb). Нарратологическая модель коммуникации с ее иерархией инстанций разных уровней неоднократно проецировалась на лирику.58 Однако подобные трансжанровые попытки не избежали критики.59 В этом контексте особое значение отводилось вопросу о визави адресанта, об адресате и читателе / слушателе / реципиенте.60 Эта инстанция таким же образом анализировалась по специфическим уровням коммуникативной модели (реальный, абстрактный / имплицитный, фиктивный адресат), в ней усматривали связующее звено между читателем и текстом и, наконец, даже продукт самого читателя. Именно подходы в русле теории дискурса (например, Stierle 1979 или Easthope 1983) в основном видят в читателе инстанцию, определяющую дискурс.

В основе этой книги лежат наблюдения, что в теориях лирического субъекта нередко проявляются особые предпочтения относительно определенных эпох, жанров и даже авторов и текстов, которые, соответственно, берутся в качестве примеров в первую очередь. Такие примеры демонстрируют идейную и / или формальную близость основным положениям соответствующих теорий – это в равной степени касается типов Ia и b, в то время как тип II ввиду своей функциональной направленности допускает более широкий спектр примеров. Однако проблема типа II связана в большинстве случаев с фактическим отсутствием содержательного высказывания о модели субъекта в поэтическом тексте. Функциональные подходы разделяют преобладающее сегодня в литературоведении сомнение в научности интерпретации.61

Это наблюдение подкрепляет положение теории науки о том, что теории и, соответственно, методы участвуют в формировании способов видения объекта и в значительной степени самого объекта. Если цель исследовательского процесса состоит в пополнении знаний об объекте, необходимо стремиться к известному согласованию подхода, метода и самого объекта. В таком случае не стоит отклонять эссенциалистские подходы как таковые, если они применяются к текстам, которые сами выстраиваются на эссенциалистской основе. Но принципиально необходимым представляется осознанное обращение со структурой, формой и функциями текста, учитывающее уровни коммуникативной модели. К тому же, как в прошлом в модернизме, так и сейчас в современной поэзии теория является «важной со ← 13 | 14 ставной частью»62: поэты создают тексты с оглядкой на определенные идеи, модели и теории, знание которых должно стать предпосылкой анализа.

По этой причине в основе данной книги лежит плюралистический подход, допускающий свободный выбор методов и теорий, а также развитие собственных концептов, но при этом настаивающий на убедительном обосновании этого выбора в соответствии с предметом исследования и поэтическими текстами и на интерсубъективной «прозрачности» анализа текстовых феноменов.

Формы субъекта в современной русской поэзии

В русле историко-литературной традиции со времен античности развивались различные формы лирического субъекта – от автобиографичного Я и воображаемого Я как маски, а также множественных личин Я (personae), до фрагментации, метаморфозы, растворения и замены конкретного субъекта голосами и т.д. – и его отношения к другим лирическим инстанциям различных уровней текста и вне текста (лирическое Ты, абстрактный автор, реальный автор). Современная поэзия демонстрирует осознанную игру с этими возможностями самой традиции и ссылающимися на нее теориями и моделями описания, так что в современной поэзии можно вести речь о своеобразной лирической метасубъектности. Новейшая поэзия создает различные формы синтеза разнородных и противоречивых традиционных типов лирического субъекта.

Как показывает содержание этого сборника, в современной поэзии можно выделить основные типы формирования субъекта, которые позволяют структурировать множество индивидуальных вариантов его поэтической реализации и сделать более наглядной их специфику. Современный спектр форм включает в себя три основных типа формирования субъекта: a) исчезновение / растворение / дисперсия субъекта, b) его [в основном мнимое] отсутствие и c) [новое] конституирование субъекта и субъективности.

Формы дезинтеграции субъекта (a) в поэтических текстах проявляются в виде множественных трансформаций, ролевых игр и маскарада, воображаемой дезориентации, плюрализма голосов, а также коллажей из фрагментов восприятия, цитат, аллюзий или реди-мейдов, которые ведут не только к упразднению говорящего, но и в крайних случаях к полному расфокусированию и деперспективации. Дезинтеграция субъекта остается актуальной и в новейшей поэзии и часто сопровождает распад поэтических форм (например, у Сергея Бирюкова, Ры Никоновой, Анны Альчук, Константина Кедрова, Елены Кацюбы; см. также статью С. Бирюкова в настоящем сборнике). ← 14 | 15

Мнимое отсутствие и скрытое присутствие субъекта (b) можно обнаружить у авторов, дебютировавших в 1990-2000-е гг.: с одной стороны, отрицание автономного субъекта давно стало общим местом, а с другой – общественная ситуация требует, напротив, формирования самостоятельного субъекта как основы демократии. При этом авторы, работающие с осознанием исторических и общественных тенденций, как, например, Арсений Ровинский или Ника Скандиака, разделяют ощущение того, что субъект выпал из «исторического нарратива», образованного идеологиями, а также из самих социальных связей. Их ответом на это служит поэтическая про-блематизация субъекта, чей «уход в тень» проявляется вплоть до его полного исчезновения в качестве осязаемой текстовой инстанции, а именно в отношении не только отсутствующих личных местоимений и соответствующих глагольных форм первого лица, но и самой возможности реконструировать центр перспективы высказывания. Однако существует и противоположная ситуация, когда имплицитный субъект осознанно формируется как текстовая инстанция на менее очевидном уровне аллюзий и композиции, либо как динамичная сила организации поэтической структуры в целом (ср. статьи К. Корчагина, М. Липовецкого, М. Мартынова в настоящем сборнике). Так, некоторые поэты оставляют субъект прозрачным для Другого, либо проектируют его отсутствие, но при этом он может появиться в языковом пространстве снова – не всегда в открытую – как голос и форма или прием (например, у Михаила Сухотина, Наталии Азаровой), либо как структурообразующая константа, выходящая за пределы конкретного текста – особенно в циклах и поэтических книгах.

Формы нового конституирования субъекта (c) обнаруживаются у авторов, в свете общей тенденции к его элиминации преобразующих поэзию в откровенно автобиографичный нарратив (Елена Фанайлова, Дмитрий Воденников, Тимур Кибиров и др.). Сильная позиция лирического Я, как это проявилось особенно явно начиная с рубежа веков в поэзии так называемой «новой искренности»63, часто сопровождает функциональные задачи, как, например, детабуизация некоторых явлений или общественная и политическая критика. Существует параллель между тенденцией к автобиографически маркированному Я и дигитальными медиа, в которых в качестве ответной меры по отношению к виртуальности выступает создание видимости аутентичности и индивидуальности, как это можно наблюдать в социальных сетях. Вообще говоря, откровенность некоторых современных поэтических текстов может (или должна) казаться популистской, и тем не менее при внимательном рассмотрении обнаруживается, что она не более чем симуляция, когда, к примеру, запускается в действие путем двойного отрицания или подчеркнутой нарочитости. Возрождение романтизирован ← 15 | 16 ных форм Я – по крайней мере, в профессиональной поэзии – было подорвано критикой и требует их переоценки.

Оба первых типа (a) и (b) обнаруживают также и переходные формы к новому конституированию субъекта (c): так, в политической поэзии имеет место сильная позиция Я-инстанций, которые, способствуя развитию концептуалистских практик и приемов (прежде всего, в духе Д.А. Пригова), демонстрируют различные формы отчуждения и комбинируют их с автобиографичными элементами (например, у Кирилла Медведева, Романа Осминкина, Эдуарда Лукоянова, Дмитрия Быкова64), или же растворяющийся субъект превращается в сложный, подвижный и трансформативный.

Особый вызов – в первую очередь для молодых авторов, вышедших на литературную сцену после рубежа веков – представляет собой «протеический» или «мерцающий» субъект, уходящий корнями в русский концептуализм (особенно в духе Д.А. Пригова). Этот субъект находится между двумя крайними позициями – отрицанием субъекта и его утверждением – уклоняясь от сближения с каждой из них. Авторы, работающие с подобным субъектом, с одной стороны, избегают построения личностного субъекта, поскольку оно представляется им наивным, с другой – не отказываются от субъекта вовсе, будь на то этические, политические или антропологические и проч. причины. Образуются формы опосредованной, но тем не менее тотальной субъектности, а также возникающих ситуативно, изменчивых, множественных и открытых субъектов.

В целом обнаруживается, что для направлений современной поэзии, принципиально отличающихся друг от друга в отношении поэтологии, эстетики или идеологии, характерны формы лишь намеченного пунктиром, либо непрерывно меняющегося, как Протей, либо выстраивающего себя заново под влиянием мгновения или ситуации субъекта.65 Субъект проявляет себя спонтанно скорее как позиция, нежели как личность; в связи с этим вопрос «идентичности» для этой формы субъекта вторичен. Идентичность же выступает скорее в роли прагматической стратегии, нежели психологической проблемы. Субъект в таких стихотворениях определяется процессами субъ-ективации (ср. статью Е. Сусловой в настоящем сборнике), обусловленными ← 16 | 17 ситуацией и контекстом. Основным качеством этого субъекта является «определенная неопределенность»: намеченные конкретные черты одновременно предстают как опосредованные и принципиально изменчивые. Кажется, что поэзия после рубежа веков служит таким образом формированию парадигмы, которая объединяет в себе, с одной стороны, тягу к установлениям субъектности, с другой – (пост)модернистское упразднение и подчеркнутую сконструированность субъекта, что вместе с тем приводит к синтезу или метаморфозам традиционных поэтических форм субъекта.

Структура книги

Первую часть книги составляют статьи, которые, объединяя анализ современной поэзии с установкой на ее теоретическое осмысление, имеют целью разработку теоретических подходов и соответствующей методологии. При этом становится очевидной необходимость учитывать исторические и культурные контексты, а также изменения в них: субъект в поэзии нельзя рассматривать в отрыве от литературы и культуры соответствующего времени. Вторая часть сборника охватывает исследования субъектных форм в современной русской поэзии, причем особое внимание уделяется формам нового конституирования субъекта и формам перехода от растворения / отсутствия субъекта к его новому утверждению.66

В разделе «К теории и типологии поэтического субъекта» рассматриваются подходы и методы анализа форм субъектности с точки зрения теорий лирики и лингвистики.

Хенрике Шталь предлагает воспользоваться термином «поэтического субъекта» вместо «лирического» из-за неоднозначности и узости понятия «лирика» и предпочитает говорить о «субъекте» в качестве текстовой инстанции, формируемой по-разному на различных уровнях текста, что позволяет создать тонкий инструментарий для описания сложных субъектных структур и их соотношений между собой, а также с внетекстовыми формами авторской субъектности. В отличие от многих других, она относит «поэтический субъект» не к говорящему или адресанту, а к более абстрактной инстанции имплицитной субъектной структуры, которая может быть образована в разрез как с говорящим, так и с другими формами выражения реального автора. Фиктивность как говорящего, так и текстового субъекта подчеркивает Виллем Вестстейн на материале современной поэзии (О. Седакова, Е. Шварц, П. Барскова, С. Кекова): говорящий является элементом текстового пространства, автор же стоит вне его; даже при наличии ← 17 | 18 автоадресации или лирических нарративов, которые потенциально могут быть поняты в автобиографическом ключе, отождествление автора с говорящим или текстовым субъектом принципиально противоречит природе поэтического текста и должно рассматриваться как особый прием, нуждающийся в интерпретации. Владимир Новиков показывает, что разграничение автора и «я» (или говорящего в стихотворении), а также более емких понятий «героя» и «субъекта» восходит в русской традиции к Андрею Белому, который развивает понятие «лирический субъект» в противовес понятию «лирический герой», предложенному Юрием Тыняновым как форма присутствия авторской личности в стихотворном тексте. Представляя историю становления, развития и филологического применения терминов «лирический герой», «лирический субъект» и проч., Новиков указывает на продуктивность данных понятий также в анализе современной поэзии, отмечая, однако, необходимость их дифференцирования и использования с учетом широкого культурного пласта значений, приобретенных ими в русле филологических исследований многих десятилетий. Среди ставших классическими советских работ о субъекте в поэзии важную роль играют исследования Бориса Кормана, разработавшего понятия «собственно автор», «авторповествователь», «лирический герой» и «ролевой герой». Сергей Бирюков расширяет его концепцию понятием Й. Ужаревича о лирическом «Сверх-Я», не только создающем текст, но и рефлектирующем его создание, и показывает, как это понятие помогает в анализе современной поэзии различать сложные формы удвоенной или умноженной субъектности, а также формы бессубъектной и так называемой имплицитной субъектности. Бирюков подчеркивает, что в современной поэзии развит широкий диапазон крайне индивидуальных форм субъектности, нуждающихся в тонком инструментарии анализа и описания расположенных между полюсами более традиционных и, напротив, авангардных форм. На основе анализа поэзии Ры Никоновой, Сергея Сигея и Елизаветы Мнацакановой Бирюков разрабатывает формы субъектности в неоавангарде и связывает их с обращением к опыту предшественников и поиском новой выразительности: традиционная субъектность отрицается, выводится за пределы текста, либо преобразуется по примеру смежных искусств – музыкального и изобразительного. На примере текстов К. Кедрова, Е. Кацюбы, В. Месяца, А. Таврова он рассматривает варианты трансформативной субъектности, утверждая невозможность ее полного преодоления: различные способы формальной деперсонализации не нивелируют субъективного видения.

Для современной поэзии характерно развитие форм распада единства четко отграниченного субъекта, ставшего подвижно-текучим, фрагментарным, множественным, прозрачным или практически неуловимым. Это касается в первую очередь традиционной категории адресанта (часто называемого «поэтическим» или «лирическим я», а также говорящим, но эти термины являются более узкими, чем адресант). Для описания форм адресанта языкознание ← 18 | 19 → предлагает методы анализа, которые адаптируются к потребностям современной поэзии и часто выходят за рамки традиционной лингвистики.

Наталия Азарова демонстрирует, каким образом дву- или многоязычие может быть рассмотрено как параметр для анализа проблемной субъектности в современной поэзии: оно позволяет определить адресанта как субъекта, «скользящего» между единством / целостностью и их невозможностью или разрушением / отрицанием. В основе анализа лежит выявление аутентичной и чужой речи, различных градаций своего / чужого / присвоенного в поэтическом высказывании, которые могут свидетельствовать о расщепленности / скрытости / неявленности субъекта. Таким образом, реконструкция субъекта возможна через последовательное исследование соотношения своей и чужой идентичности. Аналогично многоязычию в современной поэзии работает интертекстуальность: цитатность и аллюзии могут смещать перспективы адресанта и придавать ему подвижность. Постоянно движущегося и изменяющегося адресанта Наталья Фатеева определяет как «номадичного» (по Р. Брайдотти), так как этот субъект не может быть описан при помощи бинарных оппозиций и демонстрирует множество различий, центров, перспектив, а также их сдвигов, переходов в системе координат «кочующего» текста. Степень номадичности такого субъекта зависит от полноты представленности претекста, степени его узнаваемости и деформации (на примере С. Бирюкова, В. Павловой, В. Полозковой).

Уже сама работа с функциями языка обуславливает разные формы адресанта. Евгения Суслова, определяя субъект как базовую моделирующую функцию, а субъективность как процесс моделирования, предлагает типологию субъекта на основе отношений между [языковым] знаком и миром. По типу взаимодействия семантического, грамматического и функционального планов, а также по степени рефлексивности текста она различает четыре дискурсивные стратегии: репрезентирующую (Е. Шварц, В. Кривулин, О. Седакова и др.), референцирующую (В. Соснора, В. Бородин и др.), модализирующую (А. Альчук, Н. Азарова, А. Скидан и др.) и концептуализирующую (А. Драгомощенко, Г. Айги и др.). Обращаясь к когнитивной лингвистике, а также к понятию «расщепленного субъекта» у Лакана, Ольга Соколова расширяет лингвопоэтический анализ соотношения знака и мира рассмотрением точки наблюдения (point of view), выбранной говорящим относительно описанного объекта. При помощи этого инструментария Соколовой удается выявить, что для поэзии 1990–2010-х гг. оказывается характерным модус обретения себя / отчуждения от себя. Дисперсия собственного я в отношениях с Другим и языком находит свое выражение в неконвенциональном использовании дейктических средств и в смене дейктического ядра, а невозможность самоопределения субъекта порождает неопределенную референцию: это попытка освободиться от статуса объекта для взглядов других. ← 19 | 20

Дейксис как средство оформления субъектности ставится в центр трех следующих статей. Владимир Фещенко дает обзор языковедческих теорий дейксиса и проверяет их на адаптируемость к анализу поэзии, в которой, по его мнению, дейксис работает иначе, чем в других речевых актах, так как она в большей степени направлена на реализацию поэтической функции языка. На материале текстов В. Аристова он анализирует особенности функционирования дейктических средств в поле поэтического высказывания: так, в поэзии дейксис задается непосредственно последовательностью и организацией высказываний-строк, указательность определяет характер субъективности, а дополнительные параметры поэтический дейксис получает в случае перформативного чтения текста поэтом, сопровождаемого определенными интонациями, жестами и проч. Екатерина Евграшкина сосредотачивает свое внимание на нулевой референции, типичной для поэзии, в которой сам речевой акт является событием, придающим субъекту перформативный характер. Языковая конструируемость субъекта осмысливается метапоэтически в стихотворениях с выраженной метаязыковой составляющей, в которых само содержание «пустых» знаков (формальных носителей субъективности) становится предметом поэтической рефлексии. На примере русско- и немецкоязычных текстов, написанных в последние несколько десятилетий (Д. Воробьев, А. Глазова, П. Андрукович, Л. Зайлер, Л. Хаппель, Б. Кёлер и др.), она рассматривает особенности функционирования личных местоимений и индивидуальные формы «полагания субъекта», ориентируясь, прежде всего, на маркеры и единицы, определяющие пространственный и временной модусы индивидуального поэтического дейксиса. Она также исследует разнообразные формы смены пространственной и временной перспективы, ведущие к формированию сложной многоуровневой субъектности. Подобный анализ позволяет описать протеические формы открытости, неопределенности и подвижности субъекта, как они встречаются в особенности в современной герметичной поэзии. Анализ нулевого дейксиса местоимения «я», реализуемый Ольгой Северской, также сосредотачивается на растворенном субъекте, который образуется в самом процессе языковой автокоммуникации. На примере текстов И. Жданова, А. Драгомощенко, В. Кривулина и др. она последовательно доказывает взаимосвязь элементов я, ты, здесь и сейчас как переменных величин, способных принимать различные значения; при этом поэтическое Я маркирует присутствие говорящего и некой точки зрения. Я – знак без референта – в поле поэтического высказывания характеризует его одновременно и как анонимное, и как сугубо личное.

Но не только дейксис приобретает в поэзии другие признаки и функции, нежели в стандартных формах коммуникации. В современной поэзии особенно отчетливо проявляется склонность к вольному обращению с языковыми нормами на всех уровнях и даже к радикальным языковым экспериментам. Людмила Зубова рассматривает эксперименты с нестандартными ← 20 | 21 → отношениями субъекта и объекта в современной русской поэзии, которые так же, как и вышеуказанные стратегии поэтического употребления дейксиса, приводят к формированию неоднозначности и неопределенности субъекта. Так, она устанавливает, что поэзия опосредует привычные представления об отношениях субъекта с объектом: в поэтическом высказывании выявляются тенденции к обмену актантами «субъект», «объект» и «инструмент», а также различные способы дистанцирования от субъекта «я» и его устранения.

В разделе «Субъект в новейшей русской поэзии» в центр изучения ставятся субъектные формы в определенных сегментах поэтического поля или в творчестве выбранных авторов, а также их соотношение с определенными поэтическими средствами, которые могут употребляться в качестве как противовеса выраженной субъективности, так и ее формального зеркала.

Сопоставляя русскую, немецкую, сербскохорватскую и польскую поэзию, Роберт Ходель рассматривает языковые, эстетические, идеологические и политические причины выбора между силлабо-тоническим стихосложением и свободным стихом. Устанавливается тот факт, что русская поэзия, в отличие от других, еще не исчерпала возможностей вариативного богатства силлабо-тонической системы, которая благодаря особенностям русского языка не только не ограничивает, но, напротив, создает плодотворную почву для развития новых форм, в том числе и открытого и подвижного субъекта, для формирования которого, оказывается, вовсе не обязателен вольный стих. Юрий Орлицкий также подчеркивает тесную связь субъектной структуры с природой стиха. Обращение С. Завьялова и М. Амелина к архаическим по своему генезису стиховым формам, по утверждению Орлицкого, с одной стороны, иллюстрирует сложный стиховой плюрализм и ритмическую гетероморфность современной поэзии, а с другой – формирование мультисубъектности, в условиях которой лирический субъект одновременно оказывается носителем традиций и новых функций, в совокупности формирующих его как инстанцию трансформативной культурной памяти. Традиционные поэтические средства особенно продуктивно продолжают развивать так называемые «поэты-непоэты», т.е. поэты, которые отказываются от активной саморепрезентации в современном социальном поле поэзии и от борьбы за позиционирование в нем, как это показывает Федор Двинятин. Однако и в их текстах субъектность характеризуется тенденцией к выбору модуса анонимности, иронии или маркированной стилизации – независимо от развития традиции, единство субъектного адресанта оказывается нереализуемым. Субъект, тем самым, становится центральной категорией поэзии, которая, в отличие от других классических форм, на сегодняшний день, безусловно, не остается неизменной.

Изменение субъектности в поэзии связано, как показывает случай Виктора Кривулина, с новой политической ситуацией постсоветской России, в которой основные ценности были подвержены трансформациям. Ощуще ← 21 | 22 → ние отчужденности и всеобщей зыбкости основ отражается в фрагментации, умножении и процессуальности субъектных форм в поэзии. У Кривулина «я» растворяется и сливается с коллективным «мы». Этому коллективному субъекту Марко Саббатини отводит решающую роль в определении культурного пространства: мы рассматривается как часть культурного проекта и элемент поэтической историзации. Превращение я в мы происходит в момент слияния своего и чужого пространств; в поэзии В. Кривулина поэтическое мы формируется в пространстве Петербурга / Ленинграда и апеллирует к становлению и существованию неофициальной культуры. В целом в постсоветской поэзии по сравнению с предыдущей литературой можно наблюдать более широкое употребление местоимения «мы», которое, однако, принимает на себя разные функции. Кроме отчуждения и растворения это и формы слияния, не лишающие субъекта его автономности, а служащие эмпатическому вчувствованию, формированию сопричастности с Другим и преодолению границ с ним, что также ведет к развитию и других видов интерсубъективности. В подобных целях употребляется и деконструкция языковых норм в сложной или герметичной поэзии: из помехи сопричастности она становится запускающим ее кодом, как это показывает Галина Заломкина. Она выделяет в качестве характерных признаков «непрозрачной поэзии» многомерность взгляда и разнообразные языковые техники остранения, что в совокупности означает трудности в логическом, эмоциональном и эстетическом декодировании поэтических смыслов в соответствующих текстах (ср. А. Драгомощенко, Ш. Абдуллаев, А. Уланов и др.). Александра Третьякова на материале поэзии Елены Зейферт выделяет установку на коммуникативные отношения, для которых характерно сочувствие другому, причем субъект предстает целостным, хотя и неочевидным. Для ее поэзии имеет особое значение ориентация на адресата, что обуславливает преобладание эготивно-апеллятивного типа субъекта.

Усиленное внимание уделяется не только коммуникации с адресатом, но и форме «мы» в политической поэзии. Ольга Северская подчеркивает, что в современной поэзии происходит сближение с политикой, – с той разницей по сравнению с политической поэзией прошлого, что теперь она сама пытается участвовать в политическом дискурсе, присваивая себе его же признаки (ср. «новую социальную поэзию» П. Барсковой, К. Медведева, А. Скидана, Е. Фанайловой и др.). Поэтический текст перенимает ряд признаков современного публицистического стиля, включая идеологемы, ярко выраженную социальную оценочность, цитатность и средства иронии, авторскую субъективность и направленность авторской позиции на адресата и т.д. Однако несмотря на сильную установку на участие в политической коммуникации, субъект новой социальной поэзии не теряет своей лирической составляющей. В политически ангажированной поэзии «мы» употребляется также с идеологической функцией образования групп и отождествления с ними или, ← 22 | 23 → наоборот, в целях преодоления группового начала, связанного с заострением конфликтов и противостоянием враждебных лагерей, как показывает Анна Гаврилюк на выбранных примерах новейшей украинской поэзии, посвященной проблеме конфликта между Россией и Украиной.

В противоположность поэзии с коллективной или коммуникативной установкой Александр Уланов подчеркивает стремление к радикальной индивидуализации, характерное для другого сегмента новейшей поэзии. Субъектность выстраивается не на выражении чувств или размышлений, но как ярко индивидуальная перспектива восприятия себя и мира, как формы контакта с миром и другим человеком. Субъект текуч и открыт, но не лишен контуров, становясь в каждый момент другим, как это можно увидеть в поэзии Андрея Сен-Сенькова и Аркадия Драгомощенко. В явном виде («я») субъект практически отсутствует, происходит перенос тяжести на индивидуализацию события, которое рассматривается как событие-внея, а не событие-для-я. Согласно Уланову, поэтика указанных авторов – это «способы видеть», реализуемые средствами языка и литературы. Индивидуализация субъекта характерна также для поэзии Елены Шварц и Ольги Седаковой, хотя субъектность в их текстах формируется иначе. Катина Бахарова анализирует субъектность в творчестве обеих поэтесс на примере стихотворений на тему сна и утверждает, что открытый субъект у Седаковой текуч и прозрачен для других, тогда как у Шварц субъект внутренне расщеплен и распадается на несколько различных инстанций. Прозрачность субъекта может усиливаться до такой степени, что остается лишь сам акт коммуникации без месседжа, выдвигая субъектные инстанции адресанта и адресата сами по себе. Подобные остраненные субъектные формы Валерий Гречко исследует в поэзии минимализма (В. Некрасов, Бонифаций и др.). Для этого сегмента поэзии как раз характерны элиминация месседжа и обнажение коммуникативных приемов, содержанием которых становятся разнообразные формы поэтической интеракции участников, т.е. особого рода взаимодействия между субъектом и адресатом высказывания. Демонстрация механизмов коммуникации ведет к усиленному проявлению субъектности, хотя ее сущность и функции отличаются от таковой в нормативной и канонической поэзии.

Другой способ конструирования субъекта на основе дискурса развит в концептуализме и у его современных наследников. Субъект Пригова расщепляется на разные голоса, образованные посредством цитат, идеологем, клише, а также аллюзий на определенные дискурсы или стили. «Влипаясь» в разные дискурсы, субъект начинает «мерцать». Как показывает Кирилл Корчагин, приговский способ построения субъекта является вызовом для молодого поколения, в особенности для политически ангажированных поэтов постконцептуализма67, которые борются с этическим релятивизмом, ← 23 | 24 заложенным в концептуализме. Они стремятся к преодолению концептуализма с помощью его собственных средств двумя способами: с одной стороны, развивая некий «суперсубъект», в определенный момент останавливающий «мерцание», а с другой – демонстрируя шаткость любого идеологического основания высказывания, однако, с иной, нежели в концептуализме, целью – заострить утверждение определенного дискурса. Марк Липовецкий также подчеркивает, что функция цитатности в постконцептуализме изменилась, формируя субъектность между полюсами распада субъекта и приобретения им нового единства, которое, однако, учитывает проблемность и сомнительность единого субъекта. С опорой на ряд работ по роли цитат в современной литературе Марк Липовецкий рассматривает апроприацию «чужого слова» как воплощение нового типа мозаичной субъектности, при этом им особо выделяются две модели цитатности: неоакмеистская (цитата как аллегория исторической памяти в поэзии В. Кривулина и С. Стратановского) и концептуалистская (цитата как инструмент разрушения стереотипных связей и обнаружения их фиктивности в поэзии В. Некрасова, Д. Пригова, Л. Рубинштейна). В определенном сегменте поэзии 2000-х–2010-х гг. (М. Степанова, Е. Фанайлова, П. Барскова) происходит синтез данных тенденций, а вместе с тем формируется фрагментарный цитатный лирический субъект – вне диалога с прошлым и концептуализации истории – как современный анонимный поток сознания. Аналогичным образом поэты могут работать и с реди-мейдами. Александр Житенев показывает, как через их поэтический монтаж проявляется структурообразующая сила, формирующая определенную субъектность. Субъект в данном случае выступает в роли интерпретатора, он создает траектории чтения, позволяющие трактовать любой текст как построенный по принципу «текста в тексте»; работая с готовым материалом, он проявляет себя как создатель «резонансного пространства», в котором важна игра несовпадений между исходным и вторичным текстами, выявление исторической и эстетической дистанции. Даже в случае, когда этот субъект становится конкретным голосом, он может отличаться от самого автора. Особую форму поэтической работы с реди-мейдами представляют собой блэкауты, вычеркивающие, вымарывающие или выбеливающие блоки первичного текста. При этом субъект выбранного текста разрушается, однако самой активностью вычеркивания и отрицания определенных мест данного текста конституируется новый субъект, как это объясняет Михаил Мартынов на примерах А. Йоффе, Д. Серенко и А. Черкасова. Тексты-блэкауты, с одной стороны, манифестируют активное отсутствие субъекта, а с другой – обнаруживают его на периферии текстового пространства: в обрывках слов, в местах между колонками текста, в «случайных» знаках препинания и проч. Таким образом, эти тексты открывают незапланированные возможности текста, реализуя субъект как событие, и наполняют новыми содержаниями его кажущееся отсутствие. ← 24 | 25

Именно блэкауты предоставляют веский аргумент в пользу тезиса о том, что отрицание или даже отсутствие субъекта не свидетельствуют о его настоящем отсутствии, но, напротив, формируют субъект как силу, определяющую текст в целом, т.е. косвенным образом субъект возвращается и в еще большей степени начинает господствовать над текстом, нежели традиционный субъект: он становится тотальным. И наоборот – проблематичным и сомнительным субъект оказывается в поэтических текстах, демонстрирующих процесс его расщепления и распада, как мы это можем наблюдать, например, у Пригова с его «мерцающим субъектом». Другой тип «сильного» субъекта – но не в смысле его единичности и тотальности – развивается в сложных и трансформативных поэтических формах. Этот субъект является нестойким, текучим, преходящим, множественным и открытым и выступает скорее как творческая сила и перформативное событие творческого акта, чем как определенное существо или хотя бы определенная смысловая позиция. Развитие подвижного субъекта может затрагивать все текстовые уровни: спектр распространяется от говорящего и адресанта вплоть до субъектных форм, скрытых в самой структурообразующей силе, причем эти формы разных уровней могут выстраиваться как гармонично содействующими, как и борющимися друг с другом – в том случае, когда сталкиваются перспективы, точки зрения и голоса, как, например, у Шварц с ее расслаивающимся по иерархическим уровням и разным инстанциям субъектом или в текстах с «номадическим» субъектом (см. статью Н. Фатеевой).

В современной поэзии вновь стала значимой связь с автором: или поэтический субъект полностью независим от автора, который может сам выступить как вымышленное лицо (см., например, случай Фаины Гримберг), и радикально отличается от него, или как раз наоборот. Но и сама личность автора может приобретать поэтические черты и оказываться субъектоммаской – в определенной связи с соответствующими стихотворными текстами, которую необходимо учитывать и осмыслять. Ни принципиальный отказ от связи форм поэтического субъекта с автором, ни простое отождествление с ним не могут полностью исчерпать ситуацию в современной поэзии. Решение этих вопросов – проблема уже не чистой теории, а методологии как развития инструментария для описания имеющихся в поэзии разнообразных форм. Сегодня сам автор может проявлять себя в модусе фиктивного, и в то же время он сам представляет субъекта в своей поэзии посредством чтения или перформативной инсценировки, т.е., таким образом, реализует себя в нем. Следует распознавать способы различения и описания как субъектности в самом поэтическом тексте, так и ее сложных взаимодействий с другими формами выявления субъектности автора.

* * *

Details

Seiten
448
Jahr
2018
ISBN (PDF)
9783631770580
ISBN (ePUB)
9783631770597
ISBN (MOBI)
9783631770603
ISBN (Paperback)
9783631770573
DOI
10.3726/b14778
Open Access
CC-BY-NC-ND
Sprache
Deutsch
Erscheinungsdatum
2019 (Januar)
Schlagworte
Subjekttheorie Lyriktheorie Russische Gegenwartslyrik Postmodernismus Postkonzeptualismus
Erschienen
Berlin, Bern, Bruxelles, New York, Oxford, Warszawa, Wien, 2018. 448 pp., 1 coloured ill., 9 b/w ill.

Biographische Angaben

Henrieke Stahl (Band-Herausgeber:in) Ekaterina Evgrashkina (Band-Herausgeber:in)

Проф. Хенрике Шталь, заведущая кафедрой славянских литератур Трирского университета и директор Центра продвинутых исследования «Русскоязычной поэзии в транзите (ННИС) Екатерина Евграшкина, кандидат наук и сотрудник Центра продвинутых исследования «Русскоязычной поэзии в транзите» (ННИС) Трирского университета

Zurück

Titel: Субъект в новейшей русскоязычной поэзии – теория и практика
book preview page numper 1
book preview page numper 2
book preview page numper 3
book preview page numper 4
book preview page numper 5
book preview page numper 6
book preview page numper 7
book preview page numper 8
book preview page numper 9
book preview page numper 10
book preview page numper 11
book preview page numper 12
book preview page numper 13
book preview page numper 14
book preview page numper 15
book preview page numper 16
book preview page numper 17
book preview page numper 18
book preview page numper 19
book preview page numper 20
book preview page numper 21
book preview page numper 22
book preview page numper 23
book preview page numper 24
book preview page numper 25
book preview page numper 26
book preview page numper 27
book preview page numper 28
book preview page numper 29
book preview page numper 30
book preview page numper 31
book preview page numper 32
book preview page numper 33
book preview page numper 34
book preview page numper 35
book preview page numper 36
book preview page numper 37
book preview page numper 38
book preview page numper 39
book preview page numper 40
450 Seiten