Aлексей Tолстой в урагане времени

Предисловие

В девяностых, читая московскую и одесскую революционную периодику и материалы бывшего спецхрана Одесской публичной библиотеки, я нашла четырнадцать никому не известных текстов Алексея Николаевича Толстого. Они стали основой моей первой монографии о нем «„Деготь или мед“: Алексей Н. Толстой как неизвестный писатель (1917–1923)» (Толстая 2006). А в 1994 г. я пришла в Рукописный отдел ИМЛИ и, преодолев некоторое чиновничье сопротивление, добилась доступа к архиву Толстого. В результате я написала серию статей о литературной юности писателя, проведенной между «Башней» Вячеслава Иванова, журналом «Аполлон» и мейерхольдовскими театральными затеями. Они печатались в журналах «Солнечное сплетение» (Иерусалим), «Toronto Slavic Quarterly» и др., а затем превратились в монографию «Ключи счастья: Алексей Толстой и литературный Петербург» (Толстая 2013).

Однако целый ряд знаменательных сюжетов так и не вошел в два эти тома или не получил в них достаточного внимания. В начале настоящей книги ее герой – робкий подмастерье в литературном «блистательном Петербурге». Его менторы – Алексей Ремизов и Максимилиан Волошин, Михаил Кузмин везет его к Вяч. Иванову: монография начинается с деконструкции связанного с этим визитом анекдота. Вскоре Алексей Толстой добивается успеха и как прозаик.

Где-то в начале 1912 г. его жизнь резко меняется по причинам, о которых мы можем только догадываться. Толстой порывает с Петербургом и переезжает в Москву. Именно этим годом помечен целый ряд его не изданных до сих пор произведений.

Рассказ Толстого о петербургских чиновниках-гомосексуалистах «Слякоть» (1912) публикуется здесь впервые. Реконструированы и ←7 | 8→биографические события, стоящие за сюжетом. Листая газеты 1916 г., я случайно обнаружила также другой неоконченный рассказ – «Письмо за красной печатью», в котором автор реаранжировал некоторые мотивы «Подростка»: этот текст републикуется в данной монографии, вместе с обсуждением других примеров «литучебы» молодого прозаика у Достоевского.

1

«Египтяне перевоплощаются!» Алексей Толстой и Андрей Белый – персонажи легенды Максимилиана Волошина

Юный Алексей Толстой, литературный дебютант в Петербурге, приятель и ученик Максимилиана Волошина и Николая Гумилева по Парижу, в самом начале 1909 г. был представлен Вячеславу Иванову. Этот первый (или один из первых) его визитов на «Башню» ознаменован был грандиозным конфузом: речь зашла об антропософах, и Толстой что-то «ляпнул». Толстой сам отчитался в этом визите в письме Волошину от 8 января 1909 г.: «Алексей Михайлович ругает меня каждый день за оккультизм. И Вячеславу Ив. я такую штуку ляпнул, что тот рукой закрыл (sic) и чуть не упал под стол, и попало же мне от Алекс. Михайловича. Вещи мои Вячеславу Ив. очень понравились» (Толстой 1989: I, 150).

Алексей Михайлович – это Ремизов, с которым юный Толстой подружился в 1907 г. в Петербурге, заканчивая Технологический институт, первый его литературный наставник. Скандальный визит Толстого описан в воспоминаниях Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»: автор приводит рассказ о нем Волошина, который звучит как классический литературный анекдот:

Волошин рассказал мне смешную историю, относящуюся к тому времени, когда Толстой пытался усвоить идеи и словарь символистов. В Берлине он встретил Андрея Белого, который что-то ему наговорил об антропософии. Белого вообще было трудно понять, а тем паче когда он объяснял свою путаную веру. Вскоре после этого на «башне» зашел разговор о Блаватской, о Штейнере. Толстому захотелось показать, что он тоже не профан, и ←9 | 10→вдруг он выпалил: «Мне в Берлине говорили, будто теперь египтяне перевоплощаются…» Все засмеялись, а Толстой похолодел от ужаса. Много лет спустя я спросил Алексея Николаевича, не выдумал ли Макс историю с египтянами. Толстой рассмеялся: «Я, понимаешь, сел в лужу…»1
(Эренбург 1990: I, 150)

Это упоминание «лужи» удостоилось повышенного внимания несметного числа литераторов, творчески сополагавших ее с лужей, в которую сел Карабас Барабас. Никому, однако, не пришло в голову в этой истории усомниться, как усомнился в ней когда-то недоверчивый Эренбург, что-то заподозривший.

Когда Эренбург мог услышать волошинский рассказ о Толстом на Башне? Скорее всего, в Париже, где оба были старожилами, – возможно, в 1913 г., по поводу появления Толстого в Париже (когда Толстой с Эренбургом и познакомились), или в феврале 1916 г. (когда Волошин много общался с Эренбургом и уговорил мецената и поэта Михаила Цетлина дать денег на эфемерное издательство «Зерна», напечатавшее несколько книг, в том числе и первую книжку стихов Эренбурга «Стихи о канунах»).

Почему Эренбург заподозрил, что в волошинском рассказе что-то не так? Эренбург, лично знавший обоих и прекрасно информированный, в версию Волошина не поверил: Волошин в его мемуарах – это великолепный, но прежде всего ненадежный рассказчик. Эренбург перепроверил волошинский анекдот, спросив самого Толстого. Должно быть, это было в революционной Москве зимой 1917–1918 гг., когда они сдружились и часами дежурили вместе по ночам, охраняя дом на Большой Молчановке, где жил Толстой. Толстой отделался шуткой, ничего не объяснив. Поскольку в этой истории действительно кое-что неясно, мне захотелось вглядеться в нее попристальнее².

Волошин и Сабашникова, сблизившиеся в Париже в 1905 г. на почве общего увлечения антропософией под влиянием Минцловой, поженились в 1906 г. и поселились по приглашению Иванова на Башне. Зимой 1907 г. между Маргаритой, Ивановым и его женой Лидией Зиновьевой-Аннибал возник роман – своего рода тройственный союз; Волошин вернулся к себе в Крым, а отношения Сабашниковой с Ивановыми оборвались только летом 1907 г. со внезапной смертью Лидии от скарлатины. Минцлова воцарилась на Башне в качестве друга, ←11 | 12→советника и няньки овдовевшего Иванова и Маргариту к нему на место утешительницы не пустила, надеясь занять его сама (Волошина 1993: 166)3.

В том же 1907 г. Сабашникова вернулась ненадолго в Коктебель, но вновь покинула мужа, уехав с сестрой в Италию на зиму. На обратном пути в Петербург она опять попала к антропософам, еще глубже погрузилась в антропософские штудии и осталась в Германии. На этот раз она попала под гипноз личности самого Штейнера и стала его ближайшей и преданной ученицей (Волошина 1993: 167–176, 180–183). Осенью 1908 г. целью Сабашниковой было привлечь и Волошина поближе к антропософии и «Доктору». Волошин, возможно, надеялся ее вернуть, но от антропософии он в то время отошел и к приглашениям Маргариты отнесся прохладно. Может быть, после Вячеслава Иванова его не устраивало появление в своей жизни еще одного харизматического учителя. Лишь летом 1914 г., когда их отношения останутся в прошлом, Волошин приедет по приглашению Сабашниковой в Дорнах, но ненадолго – к концу года он переедет в Париж.

Что же Толстой делал в Берлине и с кем там виделся? По пути в Петербург они с женой делают остановку в Берлине в гостинице, откуда она через день едет к своим родителям в имение на балтийском побережье под Кенигсбергом, а он следует за ней два дня спустя, чтобы забрать ее и отправиться в Москву, где их ждет тетя Маша (М. Л. Тургенева). Эти лишние дни понадобились ему, чтобы выполнить поручение Волошина – встретиться с Сабашниковой. Других дел в Берлине у него нет. Он ни с кем там не знаком, не знаком и с самой Сабашниковой.

Ее не оказывается дома, Толстого посылают в Антропософское общество, где Сабашникова должна быть допоздна. Как его пустили туда – непонятно, но ему приходится выслушать двухчасовую лекцию, при том, что он ничего не понимает. Ситуация достаточно обычная с русскими антропософами (см.: Майдель 2001: 224–235) – по-немецки все они говорили и понимали не очень хорошо, потому что главным иностранным языком в России был французский. Толстому же вообще ←12 | 13→не давались языки, немецкий он знал совсем плохо, хотя в 1906 г. полгода провел в Дрездене.