СОВРЕМЕННАЯ РОССИЙСКАЯ ПОЭТОЛОГИЯ И ПРОБЛЕМА ЭКФРАСИСА

Введение

1.

В исследованиях о современной поэзии сейчас нет недостатка. В определенном смысле можно говорить даже о перепроизводстве работ на эту тему. В то же время некоторые простые вопросы по-прежнему остаются без ответа или получают приблизительные ответы. Один из таких вопросов – вопрос «Что такое поэзия?»

С этого вопроса начинается учебник «Поэзия» (2016), являющийся самым внушительным популярным компендиумом сведений по этой теме, и тот факт, что в соответствующей главке нет эксплицитного определения, более чем показателен. Сущность поэзии раскрывается здесь через перечисление свойств, но свойства эти даны вне системной или иерархической связи; нет разделения свойств, характеризующих поэзию как «искусство вообще» и свойств, для нее специфичных.

Поэзия очень осторожно именуется здесь «видом речи»; отмечено, что в ней актуальны «вертикальные» и «горизонтальные» связи, что она служит развитию и усложнению «способности выражать и воспринимать», что она делает важным не только «что», но и «как» речи; сказано и о важном для нее эффекте «приращения смысла».¹

В манифесте журнала «Воздух» (2006), более располагающем к резкости формулировок, Д. Кузьмин, являющийся автором параграфа «Что такое поэзия?», дает определение, отталкиваясь именно от последнего признака, от «смыслов». Поэзия здесь – это «познавательная деятельность, производство смыслов», причем смыслов «новых», прочитываемых в культуре «как дерзость и вызов».²

В современном контексте любое определение поэзии будет казаться сужением явления, и альтернативные мнения о «познании» и «новизне» можно легко найти в том же самом инновационном поле, где существует высказывание Д. Кузьмина. Так, для И. Гулина новизна – «полупустой фетиш», «инструмент не столько поиска, сколько институционализации и перераспределения власти».³ Г. Рымбу видит в поэзии не «картографирование предметов», а «номадическое занятие», где означающие снимаются со своих мест».⁴

Понятно, что высказывание поэта не притязает на особую строгость и существует в контексте ситуативно значимых смыслов. Однако и вполне академические подходы к определению поэзии в современном контексте являются, как минимум, не менее уязвимыми для критики – в ←9 | 10→том числе потому, что кажутся просто не соотносимыми с реалиями современной литературы.

род литературы, одна из трех (как правило) заложенных в природе литературного творчества и его материала основных возможностей создания произведения, структурирования эстетического объекта и организации композиционно-речевых форм.5

Автор статьи, С. Бройтман, отмечая, что «представления о сущности и специфике лирики радикально менялись», за всю ее историю отмечает только три концепции: лирика как «исполнительская форма», «пение стихотворного произведения с музыкальным сопровождением»; лирика как «литературный род, характеризующийся содержательно-структурным принципом “субъективности”»; лирика как род литературы, «отличающийся […] такого рода отношением субъектов эстетического события, при котором между ними отсутствует внешняя граница».⁶

Об этих «трех теориях лирики» заходит речь и в других работах автора – в разделе учебника «Теория литературы» (2004)⁷, в обзорной главке из третьего тома «Теории литературы» (2003) ИМЛИ.⁸ В последнем случае, оговаривая, что освещение «всей эволюции определяемой формы» «только начато», Бройтман указывает, что «все три выделенные дефиниции […] содержатся одна в другой», а их противоречия можно «снять исторически»⁹. Эта мысль сразу ставит точку в разговоре.

Между тем разговор даже не начат: предъявленная концепция является сугубо догматической, она не предполагает ни диалога с моделями лирики, выстроенными на иных категориальных основаниях, ни возможности какого-то иного, не связанного с бахтинскими идеями, членения литературной реальности. Из истории литературы вычитывается ровно то, что вложено в нее предпосылками исследования. Характерным образом история вопроса здесь второстепенна: зарубежные теории лирики после 1970 г. совсем не учитываются, а российские привлекаются только для демонстрации превосходства новой идеи. Литературный материал, на котором основана концепция, как следует из монографии С. Бройтмана¹⁰, не простирается далее первой трети XX века.

В лирике […] на первом плане единичные состояния человеческого сознания: эмоционально окрашенные размышления, волевые импульсы, впечатления […] Лирическое переживание […] не столько обозначается словами, сколько с максимальной энергией выражается.11

С. Бройтман трактуется здесь как рискованный новатор, концепция которого «однако, не колеблет привычного представления об открытости авторского присутствия в лирическом произведении как его важнейшем свойстве»¹².

Сопоставление позиций С. Бройтмана и Е. Хализева наводит на мысль о высокой роли ретро-паттернов в академической теории поэзии и о необходимости полного пересмотра ее положений. Обращение к контекстам использования слова «поэзия» подтверждает это впечатление. В тех случаях, когда это слово вообще появляется в справочниках по теории литературы, оно интерпретируется только в связи со стихом.

Показательна заметка из «Литературного энциклопедического словаря» (1987): «Поэзия, стихотворные произведения в их соотнесенности с художественной прозой. См. Поэзия и проза»¹³. Ровно тот же ход много лет спустя повторен в книге «Введение в литературоведение. Теория литературы» (2000) С.Н. Зенкина:

Проблемой поэзии как особого типа речи занимается дисциплина под названием «стиховедение». […] Стихотворное устройство речи является одним из основных признаков конститутивной литературности. Поэзия – ритмическая речь.¹⁴

В определениях такого рода отсутствует не только проблема, но и сама возможность ее появления. Между тем проблем существует много, и для их выявления достаточно всего лишь выйти за пределы расхожих представлений. Одна из самых отважных попыток такого рода была связана с томом «Лирика: генезис и эволюция» (2007), в котором европейская практика была оттенена экзотическими или архаическими контекстами. Однако и в этом случае работа с «далекими» примерами не смогла поставить под вопрос привычные априори, обозначенные М. Гаспаровым, отметившим, что лирика тяготеет к краткости, как правило, характеризуется стиховой формой, отличается «стилистической украшенностью» и т.д.¹⁵

Сейчас активно идут эксперименты с нейропоэзией – генерацией текста с помощью нейросетей. Этот тип письма ставит много вопросов, связанных со статусом поэтического высказывания: многие люди – поэты на протяжении долгого времени разрабатывали поэтическую речь, мерцающую всевозможными смыслами, а теперь нейропоэзия с легкостью имитирует такую же речь.16

Можно ли считать, что поэзия – это всегда «стихи» и как быть с манифестациями, в которых стиховая форма выносится поэтом за скобки, а любая медиатизация – в виде печатного текста или исполнения вслух – кажется проблематичной? Сошлемся на эссе И. Соколова, где он описывает свои тексты:

Печатное и виртуальное их воспроизведение не более чем (временная) уступка конвенции […] Определенная проблема остается и в сглаживающем кульбиты письма моменте вокализации. […] Если коротко: я пишу слова и собираю их в определенным образом аранжированные графические среды.¹⁷

В самом ли деле поэзия обладает речевой природой? Как понимать попытки противопоставить поэзию литературе, вывести ее за пределы словесного искусства или, по крайней мере, сделать слово не первичным признаком? Приведем определение Ш. Крола:

По моему убеждению, поэзия – это особый способ мышления, который, в отличие от мышления логического, не имеет никаких предопределенных паттернов […] В поэзии важна […] главным образом, некая внутренняя убедительность поэтической мысли […]. Важна и неожиданность хода этой мысли, отсутствие готового «рецепта».¹⁸

Наряду с приведенными, можно вспомнить и другие примеры «радикализации» границ поэзии в публикациях последних лет. В этом смысле, если вспомнить название раздела в тематическом выпуске «Нового литературного обозрения» (2003, № 62), современная поэзия стала «вызовом гуманитарной мысли». Но вызов этот, как показал опыт российской науки о литературе, принят не был. Характерно, что в литературной критике 2000–2010-х гг. утвердилось представление, что лучшими интерпретаторами современной поэзии являются сами поэты¹⁹, а попытки ←12 | 13→формулировать основания современной поэтологии предполагают выходы в далекие исторические контексты.20

Следует сказать, что отдельные попытки выхода за пределы классической категориальной матрицы все же имели место, другое дело, что они почти не сказались на теории поэзии. Стоит упомянуть о работе М. Мейлаха «Поэзия и миф», в которой экскурсы в историю архаической поэзии выявляют «рефлексы магического наследия» в поэзии XIX–XX веков²¹. Открывающей новый ракурс взгляда на поэтическую практику стала работа Н. Азаровой «Язык философии и язык поэзии – движение навстречу», в которой исследуются сценарии «сближения и взаимопроникновения философского и поэтического дискурсов».²² Небезынтересной, хотя и расчетливо провокативной является работа М. Эпштейна «Поэзия и сверхпоэзия»²³, где «поэтичность» рассматривается как способ бытия человека, а понятие поэзии сближается с понятием творчества.

В новейшей практике еще одной тенденцией стали примеры осмысления поэзии за пределами филологии. Г.В. Иванченко и Д.А. Леонтьев предприняли попытку описать поэзию в социокультурном и психологическом контекстах как особую «форму общественного сознания и общественной практики».²⁴ И.Н. Сиземской была сделана попытка рассмотреть (философскую) лирику как синтетическую «форму миросозерцания – “философию-поэзию”, в которой сила мышления приумножается силой воображения».²⁵ М. Козлова постаралась пунктирно охарактеризовать историю философских концепций поэзии XX века.²⁶ Эта линия связывается с запоздалым «переоткрытием» западной философской традиции.²⁷ Однако эти опыты, оказываясь на границе разных видов научного дискурса, воспринимались и воспринимаются как маргинальные²⁸.

Практика анализа лирики в контексте современных наук о литературе и культуре идет по явно анахроническому пути […] «Современная» теория поэзии образует анклав, далекий от влияния мейнстрима теории литературы и до сих пор работает с аксиомами, полученными в основном из постромантических концепций жанра и рецепции.29

Как отмечают авторы статьи, для лирики нет ни «общепринятого определения, ни дифференцированного инструментария для анализа».³⁰

В. Вольф в той же книге, объясняя причины такого положения вещей, констатирует невозможность абсолютизации отдельных признаков поэзии, поскольку среди множества ее форм наверняка найдутся такие, которые теорией не предусмотрены. Лирика может соотноситься с устным исполнением, но не вся лирика предназначена для рецитации; с лирикой связывается краткость, но можно найти немало примеров «больших стихотворений»; с лирикой связывается «отклонение» от норм дискурса, но не только лирика допускает такое «отклонение»; лирика ассоциируется со стихотворством, но не для каждого текста важен «приоритет акустического потенциала вербальных означаемых»; лирика характеризуется самореферентностью, но самореферентность свойственна и литературе как таковой; с лирикой соотносится идея «непосредственного самосознания», но можно найти немало примеров поэзии с разными формами ←14 | 15→опосредованного выражения субъекта; в лирике часто отмечается особая роль «индивидуальной перспективы», но и этот тезис нетрудно подвергнуть критике ссылкой на самые разные примеры.31 Очевидное неудобство создает и тот факт, что «лирика» – это «зонтичный термин», объединяющий самые разные литературные практики.³²

Тезис о сопротивлении поэзии исчерпывающему определению появляется и во многих других современных исследованиях. Я. Рамазани констатирует:

Лирика не может быть определена одним или несколькими формальными признаками, которые являются исключительными; лирика может быть описана как ряд неэксклюзивных формальных стратегий, закодированных в текстах и сообществах, которые их производят и получают.³³

О всеобъемлющей проблематичности поэзии пишет и Д. Лампинг:

До сих пор остается неясным, чем именно конституируется природа лирической поэзии как человеческого высказывания. Является ли она, например, особой «поэтической» манерой речи (или письма), т.е. специфическим игровым способом использования и организации слов? Или это, скорее, способ создания миров, отдельных миров индивидуальных субъектов, которые указывают на их создателей? Или лирическая поэзия просто выражает чувства и волнения души, т.е. психические состояния и, в частности, эмоции? Для каждого из этих предположений есть хорошие аргументы, а также контраргументы. Консенсус не существует ни по одному из них – в то время как число возможных потенциальных ответов, а также потенциальных вопросов далеко не исчерпано.³⁴

Лирикология как новая научная дисциплина стала, таким образом, прежде всего областью порождения новых вопросов о сущности «поэтического». Необходимым условием этого оказала типологизация уже имеющихся ответов.

В обзоре Д. Лампинга речь идет о разнообразных «теориях лирики», где под «теорией лирики» понимаются «все литературоведческие рефлексии общего порядка о лирических стихах», в центре которых находится «вопрос, что такое лирика».³⁵ Характеризуя разные модели, ученый подробно останавливается на их исходных посылках и очерчивает пределы их применимости. Для «субъективной теории лирики» в разных ее вариантах характерно помещение в центр внимания субъективности; ее предел задан отказом поэтов «от языка души». «Аддитивная теория лирики» исходит из возможности описать явление через несколько «постоянных элементов», «базовых паттернов». Проблемой для этой модели является определение таких «паттернов», поскольку их набор будет неодинаковым при выборе разных точек отсчета. «Лингвистическая теория поэзии» исходит из специфичности поэтического языка, понимаемой как ←15 | 16→совокупность «отклонений», охватывающих разные уровни языка, и здесь проблемой будет сама идея «отклонения». «Формальная теория поэзии» исходит из «нейтральности экстенсионального определения», в котором критерием поэтичности является стиховая форма, которая, очевидно, свойственна далеко не всем стихотворениям.36

Констатируя ограниченность всех моделей, Д. Лампинг оценивает ее не как «конец теории лирики», а как «стимул для ее дальнейшего развития». Одним из ориентиров в этой связи оказывается для него «функциональноориентированная теория» Р. Цимнера, для которого лирика – это «репрезентация языка как порождающего механизма языковой медиальности и вместе с тем как порождающего катализатора эстетической эвидентности».³⁷

В обзоре «теорий лирики» самого Р. Цимнера возникает близкая картина. Характеризуя важнейшие направления теоретизирования в XX–XXI веках, ученый подробно останавливается на языковой и формальной теориях, на нарратологической теории, теории пакта и теории лирики в контексте общей теории систем.

В нарратологической теории повествовательность трактуется как сущностная особенность литературного текста, в связи с чем лирика и драма трактуются как формы с редуцированной нарративностью. Предпосылками теории является фикциональность лирики и ее соотносимость с нарративной схемой коммуникативных инстанций. В теории лирики, связанной с теорией систем, акцент поставлен на функциях лирики «как системы в ансамбле общественных систем»; при этом лирика интересна как «прототипическая экземплификация литературы». В теории пакта «пакт» понимается как «рама для структурирующей связи, которую пользователи языка устанавливают между языком (как систематическим уровнем формулируемого) и дискурсом (как уровнем фактически формулируемого)»; это структура, которая определяет «продуцирование и рецепцию текста».³⁸

В редакторском предисловии к тематическому номеру «Journal of Literary Theory» (2017), написанном К. Хиллебрандт, С. Климек, Р. Мюллером, У. Уотерсом и Р. Цимнером, акцент поставлен на проблемных узлах лирикологии как новой дисциплины и ключевых темах для обсуждения. Отдельные разделы работы посвящены терминологический констелляции понятий «лирика» и «поэзия», различиям в трактовках субъектов лирического текста, моделям создания мира и фикциональности в лирике.

Особого внимания заслуживает параграф, в котором обсуждаются «категориальный» и «протитипический» подходы к решению спорных вопросов. Как отмечают авторы статьи, «категориальные определения лирики с резкими границами приветствовались как вводящие ←16 | 17→необходимую ясность, но также вызвали критику», поскольку вычленение определяющих черт всегда расходилось с литературной практикой; именно поэтому в современной теории лирики наблюдается «растущее предпочтение прототипическим определениям лирики, которые концентрируются на так называемых “хороших примерах”, оставляя границы понятия неопределенными».39

Фактически речь идет о выборе между движением от общего к частному («категориальный» подход) или от частного к общему («прототипический» подход). О том, почему этот вопрос далеко не праздный, весьма внятно высказался В. Вольф:

Вполне может быть, что не критерии сами по себе привели родовую теорию лирики в тупик, а принятый до сих пор подход к тексту и использование этих критериев. До настоящего времени большинство подходов в этой области могли были быть охарактеризованы как исключительно текстоцентричные, аисторические, имеющие тенденцию становиться нормативными, исходящими из концепции лирики как неизменной сущности, которая может быть определена одной или несколькими необходимыми функциями.⁴⁰

Выход из этой ситуации В. Вольф видит во внимании к «прототипическому» и «коммуникативному» подходу:

Такие жанры, как лирика […] являются не фиксированными сущностями, которые определяются конечным числом неотъемлемых текстовых черт, а гибкими коммуникативными устройствами, которые расположены в умах как авторов, так и реципиентов и позволяют им […] правильно кодировать и декодировать родовую принадлежность отдельных текстов. Таким образом, до того, как стихотворение написано или прочитано, поэты и читатели уже обладают понятием «поэтичности» или «лиричности» как части своей культурной компетенции.⁴¹

В той или иной степени эту мысль разделяют многие участники поэтологических дискуссий, предлагающие разные способы актуализации «коммуникативных» смыслов лирики. Ч. Альтиери вместо поиска ответа на вопрос, что такое лирика, предлагает попробовать «описать некоторые способы, которыми поэты представляют ценность создания лиризма как основной черты того, что они создают».⁴² С этой точки зрения поэзия «представляет собой исследование возможностей переживаний», в котором голос поэта стремится «привести говорящего в гравитационное поле музыкальности», которое «фактически дает субъекту альтернативное тело, сделанное из звука».⁴³

Д. Рабате связывает «лиризм» не с «импульсом», а с «жестом» как своего рода «прыжком из себя», который не только эмоционально, но и ←17 | 18→«физически мобилизует читателя». В его понимании «лирическое стихотворение ищет […] соответствия между тем, что сказано, и эмоциональным состоянием, передачей импульса, кристаллизующегося в форме стихотворения». «Жест» – это то, что связывает силу и форму высказывания, и именно им вызывается читательский интерес:

Жест – это не просто рефлекс, отвечающий на внешний стимул. Это расширение и сопровождение энергии конверсии – энергии, проходящей через субъекта и продолжающейся. В этом смысле вербальный или лирический жест не подчиняется непосредственно интенциональности, даже если он работает и совершенствуется в повторяющейся практике, как это известно музыкантам или мастерам боевых искусств.44

В этом ряду следует особо отметить мнение А. Родригеса, который предлагает связывать эмпатию с развитием способности «читать лирику лирически». Стараясь дать ответ на вопросы, «что мы пытаемся почувствовать с помощью лирического текста, как мы этого достигаем и какова наша цель?», Родригес констатирует:

Чтение может быть названо «лирическим», как текст или вид письма. Его описание не следует отделять от описания объекта в той мере, в которой этот объект, лирический текст, направляет такого рода интенциональность. Текст является плодом не единичной субъективной или апеллирующей к сообществу интерпретации или актуализации, но взаимодействия с интенциональностью текста. Кроме того, рефлексия над лирической интенциональностью включает лирикологию, которая принимает в расчет различные формальные, декларативные и контекстуальные замечания.⁴⁵

Таким образом, выход из апорий современной теории лирики многими исследователями связывается сегодня с переключением внимания с поиска субстанциальных определений на осмысление коммуникативных контекстов и обсуждение условий «лирического пакта».

В современном российском контексте важнейшими условиями обретения способности «читать лирику лирически», как нам кажется, оказывается освоение различных форм дискурсивного саморазъяснения – эссе, манифестов, интервью, – прямо нацеленных на проговаривание новой системы координат. Возможность предметного разговора, как нам кажется, может быть задана здесь комплексом подходов, выработанным в рамках «истории дискурса».⁴⁶ «Поэтологическую лирику»⁴⁷, сознавая ее значимость, мы оставляем за пределами этого исследования.

О русской поэзии последних 30 лет пока нет работ, посвященных вопросу развития и возможных изменений в поэтологических как художественных, так и теоретических или прагматических сочинениях. Причина этого положения исследований может заключаться в том, что понятие и термин «поэтология», широко используемые в немецкоязычном литературоведении, не этаблированы в русском литературоведческом дискурсе.48

Поэзия существует во времени, и представления о ее сущности, отличительных признаках и месте в культуре исторически изменчивы. Эта изменчивость отражается в авторских манифестациях, которые, даже обладая ситуативным смыслом, тем не менее очерчивают вполне определенный горизонт значений. Такой подход, конечно, не дает ответа на вопрос, чем является поэзия, но позволяет понять, чем она в тот или иной момент представляется49, в общих чертах описать практики рецепции ←20 | 21→поэтического текста, способы бытования поэзии в разных сообществах, а также исследовать сами эти сообщества.50

Здесь следует условиться о терминах. В работе использовались и будут далее параллельно использоваться понятия «лирикология» и «поэтология», которые не являются синонимами. Лирикология в нашем понимании соотносится с обобщенно-теоретическим представлением о поэзии как таковой, а поэтология – с конкретно-историческими практиками ее концептуализации. При этом термин «поэтология» мы считаем необходимым специфицировать и по отношению к российской, и по отношению к немецкой практике его использования.

Российские определения термина «поэтология» можно последовательно разделить по нескольким основаниям. По отношению «поэтологии» к словесному искусству можно говорить о «литературных» и «внелитературных» определениях, по отношению к предмету – об экстенсивных и специфицирующих определениях, по отношению к локализации проблемы – о «текстуальных» и «метатекстуальных» определениях.

Определение М. Тростникова, который ввел слово «поэтология» в российский контекст, – «внелитературное»: в нем поэтология – это «особая отрасль знания, изучающая понятие “поэтическое” во всех его проявлениях, выраженное в художественном сознании представителей определенного социокультурного менталитета», при этом «поэтическое охватывает не только область словесного творчества», и рассматривается как тип сознания⁵¹. Этот подход кажется неудовлетворительным, поскольку не может охарактеризовать своей предмет. Определение ←21 | 22→строится как серия отсылок от одного неизвестного к другому, оказываясь чисто спекулятивной конструкцией.

Определение А. Новикова – экстенсивное; здесь поэтология – это «комплекс эстетических представлений поэта о сущности поэзии и поэтического творчества», освещающий «вопросы о критериях подлинной поэзии, о поэтической аксиологии и телеологии, о назначении поэта, о генезисе поэтического творчества, о сущностном соотношении поэзии и прозы, о месте поэзии в ряду прочих искусств» и «технических параметрах стиха»52. Оно тоже операционально неудобно, поскольку бессистемно объединяет обращения к морфологии искусства, социологии литературы, стиховедению и т.д.

Специфицирующие «текстуальные» определения ориентированы на исследование частных случаев авторской рефлексии над поэзией. В понимании О. Бердниковой поэтология – это «поэтическая антропология», выстроенная вокруг «образа поэта» и представлений о «его духовном пути, о сущности и назначении поэзии».⁵³ Схожим образом видит поэтологию С. Федотова, для которой это «философско-религиозная антропология, раскрывающая миссию поэта в Логосе».⁵⁴ В определениях этого типа область «поэтического» соотносится с конкретными художественными системами, в которых значимы те или иные сущностные элементы («логос», «миссия», «путь» и др.). При смене контекста определения такого типа, очевидно, не будут работать.

В «метатекстуальных» определениях акцент поставлен не на объектах поэтической саморефлексии, а на способах работы с ними. Так, у А. Корчинского с поэтологией связывается «осмысление оснований поэтического языка, проблематизация его референциальной природы, взаимодействия “я” субъекта и создаваемого им текста»⁵⁵. Внимание к проблематизации речи кажется оправданным, однако замыкание на «“сцене письма”» предстает искусственным сужением проблемного поля. Определенные коррективы в эту позицию может внести обращение к европейской научной традиции.

Термин «поэтология» имеет широкое хождение в немецкой научной литературе, однако его содержание, насколько можно судить, связано с поэзией не в первую очередь. В «Реальном словаре немецкого литературоведения» (2007) нет специальной статьи «Поэтология», на ее месте – отсылка к статье «Поэтика». Автор этой статьи, Г. Фрике, отмечает наличие трех актуальных значений термина, лишь один из которых получает соотнесение с «поэтологией».

Согласно Фрике, поэтика-I – это

чисто дескриптивная […] работа с ушедшими в прошлое, современными или вневременными основоположениями при описании литературы и, в частности, поэзии. Во избежание недопонимания здесь в большинстве случаев уместнее говорить о поэтологии в смысле теории представления поэтичности в тексте.56

Поэтика-II рассматривается как система

имманентных поэтических правил или максим, которым […] следует автор («авторская поэтика») […] в поэтическом тексте («поэтика произведения») или литературном жанре («поэтика жанра»). Здесь часто говорят об имплицитной поэтике.⁵⁷

Наконец, поэтика-III интерпретируется как «эксплицитно нормативная система поэтических правил».

Р. Йорг в «Настольной книге литературной риторики» (2015), отталкиваясь от идей Фрике, приводит актуальный набор контекстов термина «поэтология». Констатируя, что «поэтика и поэтология находятся во отношениях исторической преемственности и взаимодополнительности»⁵⁸, Йорг исходит из того, что «поэтология» сейчас – это прежде всего поэтика-I в противопоставлении поэтике-III. Для сужения этого значения до теории поэзии нужны специальные операции:

Поэтологию следует понимать прагматически и эвристически как размышление о поэзии, основанное на четырех критериях: a) текстуальность (не поэтология культуры, знания; также не эстетика, «искусство» вообще и т.д.) b) продуктивность (в противоположность анализу, дескрипции, истории и т. д.) c) эксплицитность (в противоположность «имплицитной поэтике»). d) нормативность (как требование принципиальной фундированности в образцах, природе, научных принципах и т. д.).⁵⁹

Все эти критерии недостаточны. Нормативность сомнительна, поскольку поэтическая декларация и практика не обязательно связаны отношениями логического следования. Эксплицитность не кажется важной, поскольку для автометаописания оппозиция имплицитного-эксплицитного неочевидна. Продуктивность сомнительна, поскольку авторская поэтология может проявляться в описании не своей, а чужой практики. Наконец, текстуальность сложно воспринимать как важный признак, поскольку она вводится только как ограничитель к словоупотреблению, допускающему анализ риторических оснований научного дискурса.

Всем этим признакам кажется уместным противопоставить ровно одну альтернативу – предельность, которая позволяет говорить о качествах, ←23 | 24→утрата которых означает утрату специфики объекта.60 Это релятивный признак, и локализация, и содержание которого всегда определяются конкретными историческими предпосылками. Предельность может быть соотнесена с формой, стратегией, выражаемым опытом. Предельность, является ли она целью или предметом отталкивания, всегда выступает для поэта средством проблематизации поэзии, поэтичности и поэтического. Эти близкие до неразличимости термины, потенциально, как нам кажется, могут выражать разные смыслы.

Обсуждение мнений, избранное нами как подход к поэтологическим вопросам, не позволяет говорить о том, какой из аспектов более «истинен» – но лишь о том, какие смыслы с ним связаны и почему в определенной системе координат он кажется важнее других. Имея «иерархический» вид, наша схема в действительности ставит в связь такие способы мыслить поэзию, которые совсем не обязательно должны присутствовать одновременно и выстраиваться иерархически.